|
 |
 |
Отрывок из нового романа "Неверная"
ПИШУ БУНИНУ и другим обитателям его Грасского пристанища
Дорогие соотечественники из страны Эмиграция!За годы вашей совместной жизни в Грасских горах вы, все трое, исписали тысячи страниц. Половина этих страниц если не больше записи дневникового характера. Видимо, все трое считали важным оставить потомству хотя все трое остались бездетными память о своей жизни. Дневник это младший брат летописи, и на нём всегда лежит если не религиозный, то какой-то мистический отблеск. Запечатлеть бег времени, отвести поток уплывающих дней в навеки неподвижные строчки миллионы людей находили в этом занятии источник утешения, примирения с горестями жизни, душевного очищения.
Однако дневник не исповедь. Мы не вправе требовать и ждать от него такого же полного самообнажения, каким окрашены исповеди Блаженного Августина, агностика Руссо, еретика Толстого. И Вы, Иван Алексеевич, и Вы, Вера Николаевна, и Вы, Галина Николаевна, должны были писать с оглядкой на нравы своего времени, на принятый этикет своего круга, на требования приличия, такта, деликатности.
Я всё это понимаю, но смириться с этим не могу. Волею судеб, сами о том не думая, вы, своим тройным союзом, возродили оживили для меня Библейскую легенду об Иакове и его двух жёнах Лие и Рахили. И есть причины, по которым эта сторона вашей жизни вызывает во мне нет, не эротическое любопытство, не зуд припасть к замочной скважине, но смутное ощущение родства, сопричастности, полного и приемлющего сопереживания. Я так хотела бы узнать, как это было на самом деле, а главное чего это вам стоило, какой душевной болью приходилось платить.
Что мы знаем о вашем союзе? Обрывки, фрагменты, намёки... Фраза из чьего-то письма, расплывчатая сплетня в чьих-то мемуарах. Знаем, что в 1926 году, живя во Франции, в эмиграции, вместе со своей женой Верой Николаевной, Иван Алексеевич Бунин встретил Галину Николаевну Кузнецову, по мужу Петрову, которая была на тридцать лет моложе него. Он влюбился в неё, она ответила ему страстной любовью, ушла от мужа. Запылал роман. Кроме общей страсти к литературе, обоих связывала ещё и интимная любовь к произведениям одного русского писателя Ивана Бунина. Кажется, за всю жизнь у Ивана Алексеевича не было более тонкого ценителя и поклонника, чем Галина Кузнецова.
Что оставалось делать?
По представлениям и правилам того времени (они не изменились и в наши дни), ответ был простой: либо свеча любви, либо долг доброты, либо гордое сознание собственной порядочности должны были быть принесены в жертву. Миллионы мужчин до и после Бунина в такой ситуации бросали своих жён и женились на новых возлюбленных. Тысячи и тысячи прятались в туман-обман адюльтера. Считанные единицы подчинялись требованиям долга и оставались верны брачной клятве. Но и в том, и в другом, и в третьем случае кто-то был обречён на горе, боль, стыд, ложь, страх, страдание, одиночество.
Но вы посмели восстать против этого безнадёжного "или-или". Вера Николаевна была верной и преданной подругой своему мужу в течение двадцати лет и каких окаянных лет! Как он мог бросить её одну, оставшуюся без родных, в океан нищеты и неустройства эмигрантского прозябания? С другой стороны, как мог мужчина на шестом десятке лет отказаться от такого дара судьбы любви молодой, прелестной, талантливой женщины?
Вы попытались прорвать порочный круг. "Можно достичь Индии, плывя на Запад", догадался Колумб и отправился на поиски неведомого. Как вы плыли, в какие штормы попадал ваш Грасский кораблик, какие спруты и кашалоты выпрыгивали на вас из морской глубины вот что мне хотелось бы разглядеть на мерцающей, полустёртой киноленте ваших жизней. Но чтобы расслышать ваши голоса, чтобы что-то понять в потаённых перебоях сердца, я должна буду отбросить деликатность, почтительность, уважение к личным тайнам. Я собираюсь устроить вам настоящий перекрёстный допрос. И начать хочу с Веры Николаевны Буниной. Ибо в начале ей досталась самая тяжёлая, самая болезненная, самая уязвимая роль.
Дорогая Вера Николаевна!Каждая женщина страшится этого удара узнать, что у мужа появилась "другая". Как это произошло у Вас? Вы догадались о происходящем сами? Донесли "добрые" друзья? Иван Алексеевич пришёл и объявил в открытую? И попросил разрешения принять новую любовь под Ваш кров?
Опубликованные отрывки из Ваших дневников только чуть-чуть приподнимают завесу. У меня нет возможности поехать в Англию и прочесть их полный текст, хранящийся в рукописном отделе библиотеки Университета города Лидс. Мне остаётся лишь поверить рассказу другой парижской эмигрантки, поэтессы Ирины Одоевцевой, сохранившемуся среди её писем:
"Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где её ежедневно, а иногда и два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко.
Конечно, ни её разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нём рассказывала и жаловалась: 'Ян сошёл с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!' Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что её слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своём отчаянии. Это положение длилось довольно долго почти год, если я не ошибаюсь."
Что из этого правда? Одоевцева свидетель, как правило, доброжелательный, но Вы не были с ней близки и вряд ли делились своими переживаниями. Я не могу поверить ей, когда она пишет, что Вы приняли объяснения Ивана Алексеевича, уверявшего, что между ним и Галиной только отношения учителя и ученицы. Особенно после того, как Галина Кузнецова поселилась в вашей вилле в Грассе. Разве можно что-нибудь скрыть, когда трое живут под одной крышей? Да и горестные ноты в Вашем дневнике показывают, что Вы не были слепы и наивны.
Апрель, 1927 (первый год жизни втроём):
"Хочется, чтобы конец жизни шёл под знаком Добра и Веры. А мне душевно сейчас трудно, как никогда. И я теряюсь, и не знаю, как быть. Вот когда нужны бывают старцы. По христианству, надо смириться, принять, а это трудно, выше сил".
Месяц спустя:
"Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же ничего, собственно, с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год столько, сколько за десять лет не переживала. По существу, может быть, история очень простая, но по форме невыносимая зачастую."
Прекрасно понимал Ваши чувства и Алексадр Бахрах, с которым у Вас завязалась дружеская переписка. Позднее, в своих записках, озаглавленных "Бунин в халате", он писал:
" 'Удочерение'... сравнительно немолодой женщины, скажем, далеко не подростка и её внедрение в бунинскую квартирёнку было, конечно, тяжёлым ударом по самолюбию Веры Николаевны, по её психике. Ей надо было со всем порвать или всё принять другого выхода у неё не было. Но не было достаточно сил и упорства, чтобы не допустить того, что её глубоко ранило."
И снова из Вашего дневника год спустя:
"Ночь. Опять не спится. Третий час... Равнодушие Яна убивает меня, а в претензии на него быть нельзя, он сейчас сам в смятении."
Ещё год спустя заевхавший друг поучал:
" Когда вам будет очень плохо или тяжело, скорее идите в свою комнату и старайтесь заняться чем-нибудь интересным. Тогда и кричать не надо.
Это верно, но я кричу, когда мне уж побить человека хочется. Конечно, отчасти это от печени."
В том же году:
"Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге. Пусть любит Галину, Капитана [прозвище литератора Рощина, жившего у них], Зурова только бы от этой любви было ему сладостно на душе."
Но во что я верю в отсутствие злых чувств в Вашем сердце по отношению к Галине. В дневнике, по крайней мере в опубликованной части, нет ни одного недоброго слова в её адрес. Только сочувствие, забота, тревога как о дочери или младшей сестре. Вы вместе гуляете в окрестностях Грасса, обсуждаете литературу, общих знакомых, даже Ивана Алексеевича. Когда доводится путешествовать втроём, в гостинице Бунин берёт три отдельных номера. Но если свободных номеров не хватает и можно взять только два, Вы ложитесь в одной комнате не с мужем, а с Галиной.
Вам, может быть, было бы интересно важно отрадно узнать, что и она в своём знаменитом "Грасском дневнике" пишет о Вас всегда с нежной заботой и участием.
Октябрь, 1927: "Последнее время... я была очень занята, так как Вера Николаевна слаба и делать почти ничего не может".
Январь, 1028: "Вере Николаевне лучше. Она, однако, всё ещё лежит, голова у неё обёрнута белым кружевом, что ей очень к лицу. У неё тип средневековых женщин... Встаю рано, готовлю завтрак ей и И.А., убираю, вообще вожусь почти весь день. Чувствую себя хорошо. Должно быть, раннее вставание мне полезно."
В некоторых записях прорывается чувство вины по отношению к Вам: "Вера Николаевна по-прежнему сидит постоянно за машинкой, не гуляет, бледна, и я часто чувствую сквозь стены как бы какое-то болезненное веянье. Это отражается на мне тяжкой тоской я замечала несколько раз, что хуже себя чувствую, когда она в дурном состоянии, и веселею, когда оно делается легче. Иногда это меня пугает."
Хотя появление Галины в Вашем доме было нарушением всех принятых норм устройства семейной жизни, причина его проста и понятна: она здесь, потому что Иван Алексеевич её страстно любит, а она не менее горячо любит его и его книги. Но каким образом, на каком основании у вас поселились и жили годами другие молодые литераторы Рощин, Зуров, а позднее, в военные годы ещё и Бахрах? Причём, к Рощину и Вы, и Галина относились с явным раздражением, присутствие его вас обеих тяготило. Из дневника Кузнецовой:
"С Рощиным говорить не умею, мы всегда только спорим и при том ожесточённо. Он меня часто и легко раздражает самомнением и наклонностью почти всё бранить и осуждать, прибавляя за каждым словом: чёрт знает что такое, наглость, сволочь и тому подобное. Очень нервна Вера Николаевна, что неприятно отражается на всех в доме. Во время её ссор с Рощиным я особенно жалею об отсутствии Ильи Исидоровича [Фондаминского]. Он всегда умел успокаивать её."
Другое дело Леонид Зуров. О нём в Ваших дневниках всегда с нежностью, он всегда "Лёня" или под домашним прозвищем "Скобарь". Молодой русский литератор, живший в Латвии, в Риге, написавший Бунину восторженное письмо, прислал также свою книгу "Кадет". Из записок Бахраха:
"Бунин из самых благородных побуждений посоветовал Зурову перебраться во Францию, стла через друзей хлопотать для него о французской визе, что тогда было связано с большой волокитой, и стал давать Зурову всевозможные советы, как и где устроиться в Париже...
Прошёл год после получения 'Кадета', и Зуров, с кульком антоновских яблок (знал, чем поддеть!), плетёнкой клюквы и большим караваем чёрного хлеба… появился на бунинском 'Бельведере'."
Его поселили в столовой, и он был очень рад, что ему не придётся жить в гостинице. Вы отмечали его необычную нервность. Но к лету Зуров, похоже, вполне освоился, его врождённый оптимизм прорывается часто и непредсказуемо.
"Вчера мы с Лёней отлично провели день, вспоминаете Вы. Решили дойти до Канн водой... Лёня весь так и сиял. Он в море как дома, ловил морских звёзд, искал ежей и вдруг, увидав спрута, кинулся за ним и ловко схватил."
Вы радуетесь его присутствию, радуетесь, что его роман принят к печати в Париже, радуетесь потеплению атмосферы в доме. "Мы, слава Богу, живём сейчас очень хорошо в душевном отношении. Ян пишет и добр. Лёня стал много спокойнее. Ян неуловимо стал относиться к нему серьёзнее и любовнее. Галя работает много..." Но тут же: "Я всё это время чувствую себя беспокойно... Четверть века моего романа с Яном... страшно подумать. 25 лет назад началась наша любовь и, как ни странно, она не иссякает, хотя форма её и изменилась..."
Что означает это беспокойство? Что начало тревожить Вас в казалось бы устоявшейся домашней жизни?
Вам, возможно, было бы интересно узнать, что после падения коммунизма в России был поставлен фильм по Вашим дневникам. Он так и называется "Дневник его жены". Там намеренно перепутаны даты, изменены имена, но общая канва сохранена. Вас и Галину Кузнецову играют две московские красавицы. Они старательно стараются изобразить интеллигентность и тонкость чувств, но выговор безжалостно выдаёт их, и сразу понимаешь, что в детстве обе носили на шее не крестики, а пионерские галстуки. В этом фильме Зуров показан молодым человеком, влюблённым в хозяйку дома, то есть в Вас. Вы же отвечаете ему дружеским участием, материнской заботой, но на любовный пыл не откликаетесь.
Должна ли я верить этой версии? Как совместить её с проблесками настоящего сердечного волнения, рассыпанными в Ваших дневниках там и тут?
Апрель, 1934: "Из домашней жизни радует только Лёня. Он работает, пишет, иногда мне диктует. Перестал ссориться с Галей. Стал спокойнее и сдержаннее..."
Полгода спустя: "Живём нехорошо. Лучше всех Лёня: работает, иногда ездит купаться, в церковь, привозит книги..."
Весной 1935: "Завтра, Бог даст, двинемся с Лёней в Париж через Гренобль. Ян и Галя с 15 марта там..."
Значит, Вы оставались на вилле вдвоём с влюблённым в Вас молодым человеком? А муж Ваш был в это время в Париже с "другой", которую он любит вот уже семь лет? И Вы ничего-ничего себе не позволили?
А что заставило Зурова в начале 1937 года покинуть виллу, переселиться в общежитие? Что Вы имели в виду, написав "так ему будет лучше"? И почему же Вы так разволновались, когда позднее, уже из Парижа, пришло известие о болезни Лёни? Иван Алексеевич записал в своём дневнике от 12 апреля, 1940: "Неожиданная новость у Зурова туберкулёз... Вера сперва залилась розовым огнём и заплакала, потом успокоилась верно оттого, что я согласился на её поездку в Париж и что теперь Зурова не возьмут в солдаты... Едет, вероятно, во вторник. А мне опять вынимать тысячу, полторы!"
И, вернувшись из поездки, Вы записали: "Париж мне кажется каким-то местом радости и любви, давшей мне силы на жизнь..."
Тем временем Вторая мировая война превратилась из "странной" в настоящую кровавую. Немецкие танки прорвали французскую оборону, вкатились в Париж. И в конце 1940 года Зуров снова появляется на вашей вилле "Жаннет". Должна ли я верить Бахраху, который к тому времени уже жил у вас и впоследствии так красочно описал вражду между Иваном Алексеевичем и Зуровым? Неужели доходило до настоящих драк?
"Перед моими глазами предстали две вцепившиеся друг в друга фигуры, у одной в руке был топор... другая размахивала тяжеленным кухонным пестом... Это единоборство сопровождалось нечеловеческими криками и потоком самых 'утончённых' ругательств, исходивших от обоих бойцов. Я не помню, как я ринулся разнимать взбешённых противников, с каким трудом (и синяками!) мне всё же удалось разнять их и почти силой увести бледного, трясущегося от злобы и негодования Ивана Алексеевича в его комнату."
На этот раз Зуров был изгнан. Но Вы не могли с этим смириться. Бахрах:
"Прошло несколько дней, может быть, неделя. Всё время Вера Николаевна была сама не своя, хотя на больную тему не заговаривала, но как-то душено хирела и скрыть этого не могла. В один прекрасный день она, после мрачного завтрака, исчезла, не попрощавшись, не предупреждая о своём отсутствии, что было весьма удивительно и не в её характере... Мы с Иваном Алексеевичем гуляли по саду.
Вы, вероятно, догадались, куда исчезла Вера, сказал он. Вы должны понять, что в ней говорит неудовлетворённое материнство, и с этим я ничего не могу поделать, это у женщин очень, очень сильное чувство... Мне пришлось дать своё согласие на возвращение 'милого' (он произнёс этот эпитет со скрежетом зубовным) Лёни. Мне придётся дальше продолжать нести мой крест, но у меня нет выхода. Вы видите, что из-за этого переростка она стала худой, как скелет, а куда ей..."
И Бунин, с его вспыльчивым и нетерпеливым характером, "нёс этот крест" все тяжёлые военные годы. И даже после окончания войны он описывает Бахраху, уехавшему в Париж, очередную стычку:
"Январь лютый холод, снег. С 29-го декабря я обедаю и завтракаю у себя в комнате, чаще всего с Верой Николаевной. Зурова вижу раз в неделю, случайно встретясь с ним где-нибудь на ходу, и твёрдо решил больше не разговаривать с этим мерзавцем во веки. 29-го вышел в сад, набрал хворосту, отнёс его и запер в комнату возле бывшей вашей... Выскакивает, как бешеная собака: Где мой хворост? Не знаю. Вы сейчас взяли и заперли на замок. Не брал. Нет, взяли! Что ж мне, божиться что ли? А что вам стоит побожиться! Вы же нахал! Вы с ума сошли? Вы жук, вы отлично умеете вообще устраивать свои делишки! У кого только учились! У Чехова, у Толстого? Я остался на этот раз совершенно спокоен, даже отпер комнату и показал её хворост был не его, но уж довольно с меня наконец! Точка!"
Какой мукой должен был быть для Вас этот постоянный раздор между двумя дорогими для Вас людьми! И с каким чувством вины вспоминали Вы, наверное, потом день 7 ноября, 1953 года! Только на один день отлучились Вы от постели больного Ивана Алексеевича, чтобы навестить Зурова, лежавшего в больнице парижского предместья, и надо же, чтобы этот день оказался последним в жизни Бунина.
Не знаю, показывал ли Вам И.А. свой дневник. Но думаю, Вам было бы отрадно узнать, какой нежностью и состраданием к Вам Бунин был переполнен до конца дней своих. В 1942 году: "Тоска, страх за Веру. Какая трогательная. Завтра едет в Ниццу, к доктору, собирает свой чемоданчик... Мучительная нежность к ней до слёз..." И десять лет спустя: "Дай тебе, Господи, ещё много лет и здоровья, драгоценная моя!"
Продолжались ли Ваши отношения с "Лёней", после того как Вы овдовели? Вам исполнилось 62 года ну и что с того? Сколько мы знаем женщин, чьё сердце было открыто для любовной свечки до конца их дней.
О, как много могут скрыть дневники!
Особенно, вычищавшиеся много раз и потом опубликованные в отрывках.
Но, по крайней мере, одно мне стало ясно после прочтения этих страниц: что именно Вы были тем якорем доброты и надёжности, на котором держался маленький Грасский кораблик, тем праведником, ради которого Господь может пощадить и спасти не только дом, но и целый город.
Дорогая Галина Николаевна Ваша очередь!Вы были ещё живы, когда Нина Берберова опубликовала свои мемуары "Курсив мой" (1969).Приятно было Вам прочесть, что такая злюка написала столь лестный для Вас портрет?
"Первый раз Ходасевич и я были приглашены к Буниным к обеду в зиму 1926-27 года... В тот вечер я впервые увидела Г.Н. Кузнецову (она была со своим мужем, Петровым, позже уехавшим в Южную Америку), её фиалковые глаза... её женственную фигуру, детские руки, и услышала её речь, с небольшим заиканием, придававшим ей ещё большую беззащитность и прелесть... Она тогда мне показалась вся фарфоровая (а я, к моему огорчению, считала себя чугунной). Через год она уже жила в доме Бунина. Особенно бывала она мила летом, в лёгких летних платьях, голубых и белых, на берегу в Каннах или на террасе грасского дома."
Другая мемуаристка, Ирина Одоевцева, более подробно и драматично описала Ваш разрыв с мужем.
"Петров очень любил Галину и был примерным мужем, всячески стараясь ей угодить и доставить удовольствие. Но она совершенно перестала считаться с ним, каждый вечер возвращалась всё позже и позже. Однажды она вернулась в три часа ночи, и тут между ними произошло решительное объяснение. Петров потребовал, чтобы Галина выбрала его или Бунина. Галина, не задумываясь, крикнула:
Конечно, Иван Алексеевич!
На следующее утро Петров, пока Галина ещё спала, сложил свои чемоданы и уехал из отеля, где они жили... Он носился с идеей об убийстве Бунина... но пришёл в себя и на время оставил Париж."
Судя по всему, Вы уже тогда были зачарованы не только обаянием Бунина-человека, но и его творчеством. Я же, должна сознаться, в молодости не сумела оценить Бунина-писателя. Он казался мне добросовестным учеником Толстого и Чехова не больше. Раздражало его откровенное, барское пренебрежение сюжетом. Казалось, дай ему волю, он бы махнул на читателя рукой и предался бы своему любимому занятию: стал бы филигранно выписывать каплю росы на лепестке цветка, лиловый край облака, ночные звёзды, насаженные на вершины кипарисов. "Ах, вам ещё нужна интрига, занятная история? Ну уж, нате развлекайтесь." Ему бы родиться в Японии и писать пятистрочные танки про кувшинки и лотосы.
Вы ведь и сами подметили в нём это свойство. В Вашем рассказе "На вершине холма" в уста главного героя я уверена Вы вложили Бунинские слова:
"Да, вот ещё! Мопассан! Для того, чтобы сказать несколько слов о красоте Антибской бухты на фоне Альп, о том, что ему было дорого, а мне упорно кажется, что ему хотелось говорить только об этом, он должен был выдумывать и подносить читателю целую историю о какой-нибудь неверной жене... Бедные писатели! Как часто для того, чтобы сказать что-нибудь немногое , важное и дорогое им, они принуждены выдумывать целые ненужные истории и незаметно пристраивать где-нибудь это самое дорогое..."
В короткой автобиографии Бунин описал, как в детстве он страстно увлёкся живописью, рисовал акварели, "до тошноты насасываясь с кисточки водой, смешанной с красками... На месте стать художником у меня было долгое помешательство". Всю жизнь он пытался живописать прозой, нехотя обрамляя эти дорогие ему картины "ненужными историями о неверной жене".
Даже когда до меня добрались запрещённые тогда в России "Тёмные аллеи" (на одну ночь! под секретом!), отношение моё не изменилось. Половина рассказов построена по одной и той же схеме: восторженное слияние с миром, с природой, с возлюбленной (предпочтительно случайной, которую можно оставить на следующий день), а потом смерть или, по крайней мере, угроза смерти.
"Возвратясь в свой номер, он лёг на диван и выстрелил себе в виски из двух пистолетов" (рассказ "Кавказ").
"Он успел перед смертью покаяться и причастие принять" ("Баллада").
"...И понёсся, колотясь по шпалам, навстречу грохочущему и слепящему огнями паровозу" ("Зойка и Валерия").
"На третий день Пасхи он умер в вагоне метро..." ("В Париже").
"В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах" ("Натали").
Мне скажут, что писатель в семьдесят лет не может не задумываться о смерти. Ну, а чем кончается знаменитый "Господин из Сан-Франциско"? "Митина любовь"? Или написанное в 46 лет "Лёгкое дыхание"? ("...казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, застрелил её на платформе вокзала, среди большой толпы народа...").
Потом, уже в эмиграции, мне довелось читать его дневники. И там тема непостижимости смерти всплывает упрямо, как утопленник. Причём, с первых же страниц:
"Конец сент. 1923 г., Грасс. Раннее осеннее альпийское утро, и звонят, зовут к обедне в соседнем горном городке. Горная тишина и свежесть и этот певучий средневековый звон всё то же, что и тысячу, пятьсот лет тому назад, в дни рыцарей, пап, королей, монахов. И меня не было в те дни, хотя вся моя душа полна очарованием их древней жизни и чувством, что это часть и моей собственной давней, прошлой жизни. И меня опять не будет и очень, очень скоро а колокол всё так же будет звать ещё тысячу лет новых, неведомых мне людей...
1924. Лежал, читал, потом посмотрел на Эстерель, но его хребты в солнечной дымке... Боже мой, ведь буквально, буквально было всё это и при римлянах! Для этого Эстереля и ещё тысячу лет ровно ничего, а для меня ещё год долой со счёта истинный ужас... Кто же знает, не последнее ли это моё лето не только здесь, но и вообще на земле!.."
И шестнадцать лет спустя всё про то же:
"Лето, 1940. А у меня всё одно, одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти дни, а меня не будет. Вот-вот не будет..."
Затем, два года назад, мне дали прочесть Ваш, Галина Николаевна, "Грасский дневник". И только из него от Вас я узнала поняла почувствовала, чем покорял Бунин своих современников, в чём была его глубина, подлинность, неповторимость. Вы не назвали это словами, но так для меня отлился его главный дар: талант восторгаться и талант ненавидеть.
Вот уж про кого нельзя было сказать "ни холоден, ни горяч"!
Как горячо он умел ненавидеть большевиков, их европейских подголосков, писателей, пошедших к ним на службу, Маяковского, Бабеля, Алексея Толстого, Катаева, а заодно и всех новомодных символистов, футуристов, имажинистов, дадаистов.
Как страстно он восторгался дымкой над горами, цветущими апельсиновыми деревьями, "Войной и миром" (перечитывал чуть не каждый год), женской красотой, мелодией из приёмника и даже да, забывая заповедь скромности! собственными стихами и рассказами.
"Вот видят во мне только того, кто написал Деревню... А ведь и в [рассказе 'Аглая'] тоже я... А как это написано! Сколько тут разнообразных, редко употребляемых слов и как соблюдён пейзаж Руси: эти сосны, песок... А этот, что бабам повстречался, как выдуман! В котелке с завязанными глазами! Ведь бес!.. И вот никто этого не понял!.. Как обидно умирать, когда всё, что душа несла, выполняла, никем не понято, не оценено по-настоящему! И ведь сколько тут разнообразия, сколько разных ритмов, складов разных!"
Но Вы, Галина Николаевна, умели простить ему детское самохвальство, разглядеть талант восторга, разделить его.
"Среди нужды, лишений, одиночества, лишённый родины и всего, что с ней связано… Бунин вдохновенно славит Творца, небо и землю, породивших его и давших ему видеть гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей. И ещё когда? Во время для себя тяжёлое, не только в общем, но и в личном, отдельном смысле… Да это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его Господь!..
Я с жаром высказала ему всё это. У него были слёзы на глазах."
Да, он был бесконечно благодарен судьбе за то, что Вы вошли в его жизнь. Из дневника 1932 года:
"Лежал в саду на коленях у Г., смотрел на вершину дерева в небе чувство восторга жизни. Написать бы про наш сад что в нём. Ящерицы на ограде, кура на уступе верхнего сада…"
Уверена: это его любовь к Вам и Ваша ответная нежность помогли ему написать его главную и самую большую вещь "Жизнь Аресеньева". В своём дневнике он даёт хронику работы над романом как раз те годы, на которые пришёлся расцвет вашей любви. Очень точно написал об этом романе Фёдор Степун:
"Это не столько роман, сколько фресковая живопись на тему Россия…Всё то, что задерживает развитие романа (самодовлеющая живописность отдельных сцен) становится внезапно главным, формально вполне оправданным содержанием вещи. Тема 'Арсеньева' превращается как бы в орнаментальную связь отдельных картин, в закон их последовательного развития и показа. Орнаментально связанные же картины России получают изумительный рельеф, как мне кажется, прежде всего потому, что они показаны на фоне прекрасно печальной Тверди Вашего миросозерцания... Здесь очень много метафизической печали и лирического восторга."
Примерно с 1930 года, каждую осень в Грасской обители начинались волнения: присудят на этот раз Бунину Нобелевскую премию по литературе или нет? В 1931 дали какому-то безвестному шведу, в 1932 Джону Голсуорси. Тем временем русские зарубежные издательства закрывались, гонорары мельчали. На семейство Буниных опускается настоящая нищета. Из дневника Веры Николаевны:
"Был вызван к Яну доктор Маан и заодно меня осмотрел. Оказывается, я очень истощена. Нельзя даже по саду вверх ходить. Ян уже больше трёх недель теряет кровь [из-за гемороя]. Похудел, побледнел... Наволочки все штопаны, простынь всего 8, а крепких только две, остальные в заплатах. Ян не может купить себе тёплого белья. Я, большей частью, хожу в Галиных вещах..."
Бунин мечтает о Нобелевской премии, но уверяет всех, что дело не в деньгах, "а в том, что пропало дело моей жизни. Премия могла бы заставить мир оборотиться ко мне лицом, читать, перевести на все языки. Если же в этом году, когда за меня было семь профессоров с разных концов мира, и сам Масарик, глава чешского правительства, вмешался в это не дали премии дело кончено!"
Деньги, может быть, и не главное, но в октябре 1933 года Бунин записал в дневнике: "Вчера именины Веры. Отпраздновали тем, что Галя купила кусок колбасы. Недурно нажился я за всю жизнь".
Вы, Галина Николаевна, прожили вместе с Буниным семь лет трудных, бедных, счастливых. И надо же, чтобы именно в тот момент, когда к Бунину пришла слава, богатство, признание Нобелевская премия 1933 года, в Вашу жизнь, в Ваше сердце неожиданно ворвалась новая любовь, которая осталась с Вами до конца жизни.
Маргарита Августовна Степун. Марга. Младшая сестра Фёдора Степуна.
Как мало мы знаем о ней.
Вы, в своих дневниках, описываете подробно и красочно Мережковских, Фонадаминских, Ходасевичей, Алданова и десятки других, а о женщине, которая стала для Вас всем на свете, ни слова. Деликатность прекрасное свойство, многие ценили его в Вас, но мемуаристу оно просто противопоказано. Иван Алексеевич если и писал что-нибудь о Вашей возлюбленной, то это, скорее всего, были брань и проклятья, вычеркнутые-сожжённые потом. Лишь у Веры Николаевны там и тут разбросаны строчки штрихи к портрету.
"Декабрь, 1933. У Степунов бываем, они очень милы и заботливы... У них живёт его сестра, Марга. Странная большая девица певица. Хорошо хохочет... У Марги больше от маменьки, да она и похожа на неё больше, только крупнее, амазонистее... [Лето, 1934:] Марга у нас третью неделю. Она нравится мне. Спокойна, одного со мной круга. Соединяет в себе и прошлое, довоенное, и послереволюционное. Можно с ней говорить обо всём. С Галей у неё повышенная дружба. Галя в упоении, ревниво оберегает её от всех нас. Если мы разговариваем с ней, то Галя не принимает участия... У Гали нет желания соединить Маргу с нами, напротив, она всегда подчёркивает: она моя... Галя всё в упоении от Марги. А Марга довольно сложна. Я думаю, у неё трудный характер, она самолюбива и честолюбива. Очень высокого мнения и о себе, и о Фёдоре, и о всей семье. Мне кажется, её любовь к Гале очень подогрета тем, что она у нас. Да кроме того, ей нравится, что она верховодит Галей... Ян как-то неожиданно стал покорно относиться к событиям, по крайней мере, по внешности."
Драма развивалась медленно, но неумолимо. Бунин взывал к помощи Фёдора Степуна, тот слабо пытался повлиять на сестру и на Вас. В письме Бунину рассказывает о своих попытках:
"[Я говорил Галине, что] нельзя качаться между Вами и Маргой, нельзя жить то в Геттингене, то на Ривьере, в Грассе... нельзя, не сказав Вам всей правды, пользоваться Вашими средствами... [Я не мог] сказать Марге то, что Вы, вероятно, от меня ожидали: опомнись, куда, в какой разврат ты ведёшь несчастную Галину Николаевну, жившую до сих пор нормальной женской жизнью? Неужели ты не понимаешь, что заражать её твоей ненормальною любовью так же преступно и безответственно, как заражать туберкулёзом или сифилисом? Я понимаю, что и так думать можно, но это не мои мысли и не мои речи; вот почему я их не высказывал и не произносил..."
Тянутся месяцы мучительных метаний и неопределённости. Вы то уезжаете в Германию, то возвращаетесь в Грасс. Заболевате там, и Марга мчится к Вам из Геттингена. Вера Николаевна пишет в дневнике 1936 года: "Ровно восемь месяцев не открывала эту тетрадь. Тяжелые были эти три четверти года. Все мои старания примирить Яна с создавшимся положением оказались тщетными..."
Бунин переживал Вашу "измену" мучительно. Дневниковые записи за 1934-36 годы пестрят горестными строчками:
"План ехать всем трём в Париж... Разговор с Г. Я ей: 'Наша душевная близость кончилась'. И ухом не повела...
...Вчера были в Ницце я, Рощин, Марага и Г... Жара, поразительно прекрасно.
Без конца длится страшно тяжёлое для меня время...
Шёл по набережной, вдруг остановился: да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука? Всё равно ничему не поможешь! К чёрту, распрямись, забудь и не думай!.. А как не думать?.. Всё боль, нежность. Особенно, когда слушаешь радио, что-нибудь прекрасное...
Она в Берлине... Чудовищно провёл два года! И разорился от этой страшной и гадкой жизни... Радио, джазы, фокстроты. Очень мучит... Под радио хочется всё простить.
...Главное тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления и собственного постыдного поведения. Собственно, уже два года болен душевно... душвено больной."
Фёдор Степун пытается образумить Бунина:
"Так называемая противоестественная любовь, как таковая, ни с гнусностью, ни с грязью ничего общего не имеет: бывает грязь естественных и бывает чистота противоестественных отношений. Что Вам тот мир, в который шла Галина Николаевна, должен казаться таким, каким он Вам кажется, мне ясно. Ясно и то, что все Ваши безудержные словоизвержения по отношению к этому миру являются бунтом эротического самолюбия и жалости к себе (страшные силы)...Но прошу Вас в трезвую минуту подумать и умом и сердцем не правильнее ли прекратить Вам Вашу борьбу против Марги? Ведь не хотите же Вы вогнать в гроб ту самую Галину Николаевну, на которую Вы потратили 'девять лет великой любви и заботы'? Мне кажется, ей, как и Марге, сейчас бесконечно тяжело жить. Правда, не легче, чем Вам."
Дальше происходит что-то непостижимое. В дневниках Буниных почти нет записей за 1937 год. Всё, что мы знаем: в этом году Зуров покинул виллу, а Вы с Маргой въехали в неё и прожили вместе с Буниными до 1942 года.
Как это могло произойти?
Бунин так любил Вас, что готов был довольствоваться Вашим присутствием рядом?
Вы с Маргой оказались без средств, и добрая Вера Николаевна потребовала приютить обеих?
Бунин надеялся снова завоевать Ваше сердце щедростью и благородством? Просто боялся одиночества?
Записи за 1938-1942 годы не дают ответа. С одной стороны, мы видим Ивана Алексеевича любезным хозяином, которому нравится быть в обществе двух прелестных дам. Вы все втроём ездите выбирать новую виллу. Он сопровождает вас к какой-то маркизе, которая устроила для Марги сольный концерт. Угощает на последние шведские деньги в ресторане "Пикадилли" в Каннах. Военным летом 1940 года вся семья отчаянно хлопочет, защищая Маргу от интернирования (у неё немецкий паспорт). Начинается настоящий голод, и все обитатели виллы носятся по окрестностям, пытаясь добыть хотя бы несколько яиц, немного сыру, килограмм гороха, делятся друг с другом последним куском.
С другой стороны, мы видим, как часто Бунин тяготился Вашим присутствием под его кровом:
"...Как страшно одиноко живу! И как дико три бабы на плечах!..
Что вышло из Г.! Какая тупость, какое бездушие, какая бессмысленная жизнь!..
Вдруг вспомнилось 'Бал писателей' в январе 1927 года, приревновала к Одоевцевой. Как была трогательна, детски прелестна! Возвращались на рассвете, ушла в бальных башмачках одна в свой отельчик...
Очень тосковал вчера перед сном. Дикая моя жизнь, дикие сожители. М., Г., что-то невообразимое. Утром туман, дождь. Так холодно, что мёрзнут руки.
1941. Солнечное утро, безоблачное небо. Сейчас десять минут двенадцатого, а Г. и М. и Бахрах только что проснулись. И так почти каждый день. Замечательные мои нахлебники. Бесплатно содержу троих, четвёртый, Зуров, платит в сутки 10 франков."
Сердился, но и тосковал безмерно. Берберова навестила его в Париже в 1939 году:
"Мы сидели у Бунина в кабинете, и он рассказывал всё с начала (и до конца) про свою любовь, которой он до сих пор мучается. К концу... он совсем расстроился, слёзы текли у него из глаз, и он всё повторял: 'Я ничего не понимаю. Я писатель, старый человек, и ничего не понимаю. Разве такое бывает? Нет, вы мне скажите, разве такое бывает?'."
Так что же это было? Что стояло за этим непостижимым, часто безрадостным гостеприимством?
Только сам Иван Алексеевич мог бы ответить на мой вопрос. Но станет ли он, захочет ли говорить?
Дорогой Иван Алексеевич!Я знаю, как страстно Вы восставали восстаёте против разговоров о личной жизни писателей, против размывания границы между судьбой персонажа и судьбой автора. Когда критики писали об автобиографических мотивах в "Жизни Арсеньева", Вы выражали решительный протест. При этом признавали, что, да, многое в романе автобиографично, но с трогательной наивностью требовали, чтобы критики не говорили об этом вслух! Однако мне так важно, так нужно узнать, что на самом деле произошло в Вашей семье в 1927, а потом и в 1937 годах.
Какими словами уговорили Вы любимую и любящую Вас Веру Николаевну принять в свой дом любимую и любящую Вас Галину Кузнецову?
"Не могу без неё жить, погибну, покончу с собой"?
"Если не согласишься, я ухожу и ты меня больше не увидишь"?
"Мы можем и должны стать выше предрассудков своего времени, своей среды"?
Я не верю, что Вы опустились до примитивной лжи: "Она просто моя ученица, будет помогать перепечатывать мои рукописи". Не верю в отличие от Одоевцевой, что Вера Николаевна могла бы поддаться на такой обман. Каким-то образом Вам удалось не только создать семью из трёх человек, но заставить весь обширный круг своих друзей и знакомых принять сложившееся положение как нормальное. Даже отправляясь в Стокгольм для получения Нобелевской премии, Вы с Верой Николаевной взяли Галину с собой и представляли её корреспондентам то ли как доверенную сотрудницу, то ли как приёмную дочь.
Не огорчайтесь, но многие мемуаристы отмечали Ваш невероятный эгоцентризм. Берберова, дневник 1945 года, Париж:
"8-го августа было моё рождение. С трудом достала полфунта чайной колбасы. В столовой накрыла на стол, нарезала двенадцать кусков серого хлеба и положила на них двенадцать ломтиков колбасы. Гости пришли в 8 часов и сначала посидели, как полагается, в моей комнате... Пока я разливала чай, гости перешли в столовую. Бунин вошёл первым, оглядел бутерброды и, даже не слишком торопясь, съел один за другим все двенадцать кусков колбасы. Так что, когда остальные подошли к столу и сели... им достался только хлеб. Эти куски хлеба, разложенные на двух тарелках, выглядели несколько странно и стыдно."
Пусть Берберова предвзята, недобра. Но вот что пишет любящая Вас Галина Николаевна:
"Приехала кузина Веры Николаевны, Маня Брюан... Кажется, основное её качество спокойная уверенность в том, что мир вращается вокруг неё.
Они занятны рядом с И.А. Каждый эгоцентричен, и они невольно сталкиваются в этом, хотя бы это выражалось в куске курицы, или кисти винограда, или в самом удобном кресле. Она так же, как и он, любит всё самое лучшее и считает, что оно сотворено для неё. И вот тут интересно, как он бранит в ней то, что есть в нём самом, и почти боится посягательства на свою тарелку, свою комнату..."
Но как совместить такой эгоцентризм с Вашей щедрой готовностью открывать двери своего дома целой толпе гостей и постояльцев? Многие из которых были Вам явно в тягость? В том числе, и в годы отчаянной нужды, холода, недоедания? А за укрывательство еврея Бахраха в годы немецкой оккупации два немецких офицера жили прямо в Вашем доме! можно было вообще поплатиться концлагерем.
Живым людям было порой нелегко рядом с Вами, но как доставалось от собратьям по перу это просится в отдельную книгу. Ваши близкие порой пугались ярости, с которой Вы обрушивались на признанных классиков русской литературы.
Бальмонта, Сологуба, Вячеслава Иванова, Белого иначе как кретинами и сумасшедшими не называли. Про стихи Зинаиды Гиппиус говорили, что в них она "мошенничает загадочностью". Про "Мёртвые души" "очень талантливый шарж, не больше". Алданова обзывали журналистом, про Набокова-Сирина "мимикрия таланта". Про Бабеля "очень способный и удивительный мерзавец. Всё цветисто и часто гнусно до нужника". Все символисты, футуристы, имажинисты были для Вас прохвостами и бездарностями. Но хуже всех был Блок "лакей с лютней". Берберова вспоминает, как она, будучи у Вас в гостях с Георгием Ивановым, сняла с полки томик стихов о Прекрасной даме:
"Он был весь испещрён нецензурными ругательствами, такими словами, которые когда-то назывались заборными. Это был комментарий Бунина к первому тому Блока. Даже Герогий Иванов смутился. 'Забудем это', шепнула я ему".
Но как же можно было забыть Ваши нападки на писателей, ставших духовными поводырями нескольких поколений российских интеллигентов? Особенно досаждал Вам Достоевский. Вспоминает Бахрах:
"Он очень не любит Достоевского, не признаёт его. Достоевский ему органически чужд, и атмосфера романов Достоевского его угнетает. Сегодня он старался доказать мне, что в романах Достоевского всё надумано, нет живых людей, одни только схемы, нет пейзажа.
Ну, какой же это у Достоевского Петербург? Это, в лучшем случае, Лиговка, Обводный канал, Пятая рота, но разве это Петербург?.."
Запомнила и Галина Николаевна:
"На днях вечером сидели в кабинете Ивана Алексеевича, и разговор зашёл о Достоевском...
Ну, вот и опять в который раз решился перечитать Бесов, подошёл с полной готовностью в душе: ну, как же, мол, весь свет восхищается, а я чего-то, очевидно, не доглядел... Ну, вот дошёл до половины, и опять то же самое! Чувствую, что меня дурачат... И нисколько не трогают! Бесконечные разговоры, и каждую минуту все в ожидании, и все между собой знакомы, и вечно собираются в одном месте, и вечно одна и та же героиня... И это уже двести страниц, а никаких бесов нет... Нет, плохо! Раздражает!"
А чего стоит короткая запись в Вашем собственном дневнике: "Не знаю, кого больше ненавижу как человека Гоголя или Достоевского". Но при этом объявляли Гоголя своим литературным предтечей. Берберова:
"Характер у него был тяжёлый, домашний деспотизм он переносил в литературу. Он не то что раздражался или сердился, он приходил в бешенство и ярость, когда кто-нибудь говорил, что он похож на Толстого или Лермонтова, или ещё какую-нибудь глупость. Но сам возражал на это ещё большей нелепицей:
Я от Гоголя. Никто ничего не понимает. Я из Гоголя вышел.
Окружающие испуганно и неловко молчали. Часто бешенство его переходило внезапно в комизм, в этом была одна из самых милых его черт:
Убью! Задушу! Молчать! Из Гоголя я!"
Вообще, Ваш дневник напоминает город после бомбёжки там и сям дыры, прожжённые Вашей самоцензурой. В том, что осталось, четверть текста сводки погоды и описания красот природы, другая четверть политические и военные новости, третья комментарии к прочитанным и перечитанным книгам, и только последняя четвертинка собственные чувства, люди и отношения с ними.
Похоже, Вы не любили вспоминать. В "Жизни Арсеньева" есть многозначительная фраза: "Воспоминания нечто столь тяжкое, страшное, что существует даже молитва о спасении от них". Даже воспоминания о пережитом наслаждении красотой могли обернуться для Вас душевной болью, и Вы старались увернуться от них. Галина Кузнецова вспоминает слова, вырвавшиеся у Вас перед кустом роз:
"Я, например, всю жизнь отстранялся от любви к цветам. Чувствовал, что, если поддамся, буду мучеником. Ведь я вот просто взгляну на них и уже страдаю: что мне делать с их нежной, прелестной красотой? Что сказать о них? Ничего ведь всё равно не выразишь! И, чуя это, душа сама остраняется, у неё, как у этого кактуса, есть какие-то свои щупальца: она ловит то, что ей надо, и отстраняется от того, что бесполезно."
То же самое и при выборе книг для чтения:
"Давно заметила в И.А. такую черту: он просит дать что-нибудь почитать. Я выбираю ему какую-нибудь талантливую книгу и советую прочесть. Он берёт её и кладёт к себе на стол у постели. Постепенно там нарастает горка таких книг. Он их не читает, а покупает себе где-нибудь на лотке какие-нибудь марсельские анекдоты, религиозные анекдоты 19-го века, какое-нибудь плохо написанное путешествие...
Видишь ли, мне не нужны мудрые или талантливые книги. Когда я беру что попало, я роюсь себе впотьмах, и что-то смутно нужное мне ищу, пытаюсь выразить какую-то французскую жизнь по какой-то одной черте... а когда мне даётся уже готовая талантливая книга, где автор суёт мне свою манеру видеть это мне мешает..."
Но правда ли это? Талантливые книги Толстого и Чехова вы были готовы перечитывать чуть не каждый год, они ничуть не мешали Вам, а воодушевляли. Впрочем, ловить Вас на противоречиях в словах и суждениях слишком лёгкое занятие. Вся Ваша жизнь это схватка противоречивых, обжигающих, непредсказуемых, разрушительных чувств. Вера Николаевна написала "Жизнь Бунина", но её пером двигала любовь, и книга получилась монотонной, как какое-нибудь заказное житие. Настоящая "Жизнь Бунина", написанная талантливым романистом и покрывающая годы революции и эмиграции, могла бы оказаться поярче даже "Жизни Арсеньева".
В дневнике Галины Кузнецовой остались Ваши слова, видимо сказанные ей в поучение: "У здорового человека не может быть недовольства собой, жизнью, заглядыванья в будущее... А если это есть беги и принимай валерьяну!"
Но в конце жизни, когда Ваш главный и вечный враг приблизился вплотную, Вы дали волю и этому чувству:
"1949, в ночь с 2 на 3 октября. Всё одни и те же думы, воспоминания. И всё то же отчаянье: как невозвратимо, непоправимо! Много было тяжёлого, было и оскорбительное как допустил себя до этого! И сколько прекрасного, счастливого и всё кажется, что не ценил его. И как много пропустил, прозевал тупо, идиотски! Ах, если бы воротить! А теперь уже ничего впереди калека, и смерть почти на пороге."
А сколько противоречий в Ваших отношениях с Творцом! Почти все мемуаристы пишут о Вашем вызывающем, открытом атеизме. Но в дневниках там и тут трогательные прорывы потаённой веры.
"Проснулся в 4 часа, вышел на балкон такое божественное великолепие сини неба и крупных звёзд, Ориона, Сириуса, что перекрестился на них..."
"...Как всегда, втайне болит сердце. Молился на собор (как каждое утро) он виден далеко внизу Божьей Матери и Маленькой [Святой] Терезе... Развернул Библию погадать, что выйдет; вышло: 'Вот Я на тебя, гордыня, говорит Господь, Господь Саваоф; ибо наступит день твой, время, когда Я посещу тебя' (Иер. 50, 31).
Вера Николаевна с горечью писала в дневнике о засильи рационалистов в годы созревания вашего поколения:
"Как от нашего поколения закрывали всё духовное. Позитивисты царствовали, владели душами и мыслями. От церкви закрывал и Лев Толстой. Владимира Соловьёва читали немногие, о Константине Леонтьеве почти никто ничего не знал; в загоне были и славянофилы. Владел душами Герцен. А затем, с начала столетия, стали проникать социалисты, материалисты с Плехановым во главе."
Вы были всей душой преданы Толстому и Чехову но ведь и они были убеждёнными богоборцами, пытавшимися заменить веру в Бога верой в Добро. Поначалу Вы пытались следовать за ними, но окаянные дни большевизма разрушили безвозвратно Ваше столь обязательное для русского интеллигента народопоклонство.
Что же оставалось?
Эгоизм, безверие, страх смерти это ли не прямая дорога к отчаянию, к мыслям о самоубийстве? Даже отдушина игры была закрыта для Вас ни охота, ни карты, ни скачки Вас не занимали.
"В чём же он находил опору, что служило ему маячком, путеводным компасом?", спрашивала я себя.
И, в конце концов, пришла к догадке, которую готова отстаивать и сегодня.
Говорят, у людей, ослепших в середине жизни, необычайно обостряются другие чувства: слух, обоняние. Так и у Вас: утратив в политических и военных бурях своего времни ориентиры Добра и Веры, сделавшись по сути этическим дальтоником, Вы утвердили своим жизненным компасом обострённое чувство чести.
Это оно подтолкнуло Вас в 1928 году публично напасть на могущественного Ромена Ролана, восславившего 10-ю годовщину советского режима, и потерять на этом важного союзника в борьбе за Нобелевскую премию.
Это оно заставляло Вас терпеть в своём доме толпу постояльцев, часто вызывавших только досаду и раздражение, ибо прогнать гостя из дома казалось Вам недостойным поступком.
То же чувство чести подсказало Вам отказаться от хитрой сделки, придуманной Мережковским: заранее сговориться поделить Нобелевскую премию пополам, кто бы из двоих ни получил её.
Это оно удержало Вас от соблазна поддаться на льстивые посулы советского посольства в послевоенные годы и на волне патриотического победного подъёма принять советский паспорт.
И это оно я верю запретило Вам делать выбор между двумя любимыми женщинами и подсказало вопреки всем запретам принятых моральных норм и правил оставить обеих в своём доме, под своей крышей.
Даже мстительная Берберова (не за чайную ли колбасу?), которая клеймила Вас "конкретным цельным животным, способным создавать прекрасное в примитивных формах, готовых и уже существующих до него", не могла не признать за Вами "удивительное чувство языка... и полное отсутствие пошлости". А что же спасает пишущего от пошлости как не чувство чести художника?
Но боюсь, что то же самое чувство чести не позволит Вам ответить правдиво на вопросы, с которых я начала этот разговор. Поэтому следователь по особо важным филологическим делам С. Денисьева признаёт своё поражение (не удалось "расколоть"!), кончает на этом допрос и отправляет папку с личным делом И.А.Бунина в Пантеон русской литературной славы, где она втиснется на полку маленьким добавлением к сотням томов и статей, отмеченных штампом: "Хранить, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит".
|
|
